Путин и Эрдоган или реванш Карла Шмитта
Владимир Путин и Реджеп Тайип Эрдоган дали толчок сближению двух стран. Как утверждает Матье Слама, стоит почитать Карла Шмитта, чтобы понять, что два этих авторитарных лидера становятся своеобразным ответом на деполитизацию либерального мира.
Матье Слама (Mathieu Slama)
По сути, в сближении президента России Владимира Путина с турецким лидером Реджепом Тайипом Эрдоганом нет ничего по-настоящему удивительного. Если присмотреться внимательнее и забыть об исторических отношениях Турции и США, у страны Эрдогана намного больше общего с путинской Россией, чем с Западом. Отношение к религиозным традициям (православие у Путина, ислам у Эрдогана), вертикальный (или даже авторитарный) характер власти, массовая (и явная) поддержка населения — все это куда больше сближает, чем разделяет их.
Как известно, Путин не первый год ведет почти метафизическую борьбу с западными и универсалистскими представлениями о мире. Он считает (причем, не без нескольких довольно весомых аргументов) подобное мировоззрение невежественным или даже презрительным отношением к сути политики, то есть существованию независимых сообществ, которые движутся собственным историческим путем.
Таким образом, в заявлениях и действиях Эрдогана и Путина есть моменты, которые явно перекликаются с тезисами великого немецкого юриста Карла Шмитта (Carl Schmitt, 1888-1985) автора одной из главных книг по политической теории ХХ века: «Понятие политического». Перед тем, как продолжить, отметим, что Карл Шмитт серьезно скомпрометировал себя связями с нацизмом, хотя поначалу и выступал в защиту Веймарской республики от Гитлера.
Так что же говорит Шмитт? Что либеральный мир не понимает того, что представляет собой самую суть существования политики: оппозицию друг/враг, то есть потенциальную возможность конфликта, который ставит на кон выживание народа и сообщества. Для Шмитта либеральный индивидуализм в том виде, в каком он получил развитие на Западе, представляет собой отрицание политики, потому что вводит «политическую практику недоверия по отношению ко всем остальным политическим силам и всевозможным режимам», «полемическое противопоставление, касающееся ограничений личных свобод государствами». Шмитт делает из этого вывод, что либеральной политики не существует, а есть лишь «либеральная критика политики». Либеральная система, продолжает Шмитт, требует, чтобы «человек оставался началом и концом всего», тогда как «любая угроза для принципиально неограниченной личной свободы, частной собственности и свободной конкуренции называется насилием и, следовательно, злом». В либеральной концепции «народ — это публика со своими культурными
потребностями, либо, с другой стороны, совокупность работников и трудящихся или масса потребителей». В такой перспективе «суверенитет и мощь государства становятся пропагандой», то есть дискредитируются. Либерализм дает начало «эпохе нейтрализации и деполитизации». Здесь также стоит вспомнить знаменитую первую фразу другой книги Карла Шмитта «Политическая теология»: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении». Концепция сильных политических решений, само собой разумеется, далека от порожденной европейскими либеральными теориями концепции правового государства.
Ознакомившись с этой впечатляющей критикой либерализма, понимаешь, насколько она актуальна сегодня. Западный мир медленно, но верно деполитизировался, отказавшись принимать сложные решения из страха, что это может поставить под угрозу личные свободы (пусть даже для этого и есть серьезные причины, в частности психологическая травма после тоталитаризма ХХ века). Политический суверенитет, то есть способность народа решать свою историческую судьбу и при необходимости выступать против других народов, уступил место универсалистской концепции мира, где каждый является в первую очередь представителем человечества, а не отдельных сообществ. Но любой, кто «говорит “человечество”, задумал обман», — предупреждает Шмитт. Ведь политический мир не однороден, а разнообразен. Обратное означало бы исчезновение государства и политики, а также доминирование одной державы над всеми остальными. В этом-то и заключается суть проблемы универсализма: Запад мнит себя единственным, кто вправе решать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», по своим собственным критериям. В этом можно легко убедиться на примере его реакции на поведение Эрдогана после неудавшегося путча и стабильного осуждения авторитарных наклонностей Путина.
Мы вовсе не пытаемся защищать Путина и Эрдогана. Но они оба по-своему (и с явными злоупотреблениями, которых тут никто не отрицает) воплощают политическое видение человеческой истории. Они отвергают западную либеральную модель и принимают решения, которые могут идти вразрез с защитой некоторых личных свобод. Они отстаивают национальный суверенитет перед лицом западных универсалистских тенденций. После путча Эрдоган произнес такие символичные слова: «Суверенитет принадлежит нации». А Путин несколько лет назад подчеркнул, что национальный суверенитет является вопросом жизни и смерти для россиян. Оба государственных деятеля выстраивают национальную мифологию с опорой на потенциальный конфликт и неотменимость людских сообществ (пусть даже Эрдоган ловко обращает против Запада его же демократические ценности, как это было видно в удивительном интервью Le Monde на этой неделе).
Шмитт упоминает поразительную фразу, которую он приписывает одному немецкому поэту: «Враг — это олицетворение нашего собственного вопроса». Так, Путина и Эрдогана можно представить как две зеркальных фигуры, которые отражают наше страшное отречение, отречение от политики.
Источник:
