«Великий гомосексуальный роман» Набокова

Эдмунд Уайт (Edmund White)

Я никогда не встречался с Владимиром Набоковым лично, хотя и обменивался с ним письмами и разговаривал по телефону. Мой психиатр настаивал, чтобы я посетил его в Швейцарии, но я слишком опасался испортить хоть сколько-нибудь положительное впечатление, которое могло сложиться на расстоянии. Как редактор американского Saturday Review, я написал заглавную статью, посвященную публикации романа Набокова «Прозрачные вещи» (1972) и отправил Энтони Армстронга-Джонса сделать серию фотографий (одной из них была та, на которой писатель одет в пончо, как Борхес). (Мой начальник хотел отправить великого фотографа-художника Анри Картье-Брессона, но я посчитал, что Набокова больше развлечет Армстронг-Джонс, граф Сноудонский, женившийся на принцессе Маргарет в 1960 г. и, как я полагал, был более рафинирован, чем строгий французский гений. В результате они прекрасно нашли общий язык). Набоков написал для нас небольшой текст о «Вдохновении», который я проиллюстрировал репродукцией «Пигмалиона и Галатеи» Жана-Леона Жерома, большой дурной картины 19-го века, изображавшей очарованного скульптора, обнимающего свое творение в момент ее превращения мрамора в плоть с головы до ног.

В текст Набокова забралось какое-то количество ошибок — опечаток и даже грамматических. Я распечатал два варианта текста, свой и его, и отправил их ночной телеграммой. Он ответил: «Ваш вариант идеален». В набоковский номер я включил не слишком благоприятные отзывы Джойс Кэрол Оутс, Уильяма Гэсса и Джозефа МакЭлроя, ну и конечно мой собственный восторженный отзыв.

Несколько месяцев спустя я отправил ему гранки своего первого романа «Забыв Елену». Набоков отправил мне в ответ записку: «Это не для публикации, но нам с женой понравился ваш роман, где все балансирует на грани всего». В дальнейшем я обнаружил тот же «балансирующий» образ в его описании точки зрения пассажира, выходящего с вокзала). Я не верил, что мне повезло получить поддержку своего любимого писателя, кого-то, кто пренебрежительно относился к Конраду, Достоевскому, Фолкнеру и Бальзаку — хоть мне и нельзя было об этом говорить. (Три года спустя биограф Трумана Капоте Джеральд Кларк брал интервью у Набокова, который совершенно неожиданно признался, что я его любимый американский писатель. Он даже пытался убедить издательский дом МакГроу-Хилл посмотреть мою новую рукопись, озаглавленную в то время «Женщина, читающая Паскаля», но безуспешно. Она так и осталась неопубликованной).

Шедевром Набокова является, конечно, «Лолита», где он оживляет учахшую традицию романа 19 века о страсти («Адольф», «Анна Каренина», «Мадам Бовари»), воссоздавая ее с точки зрения преступника-педофила, в соответствии с доктриной Набокова о том, что роман должен раскрывать не жанр или вид, а аберрантное многообразие. «Лолита» — романтичный, остроумный, аномальный роман. Однако недавно я перечитал «Бледное пламя» (1962 г.), которое, как я понимаю только сейчас, является великим гомосексуальным комическим романом с не менее остроумным и местами нежным портретом сумасбродного гомосексуалиста Чарльза Кинбота. Кинбот (или Боткин) заявляет, что он был королем «дальней северной страны» Зембла, который, будучи свергнут революционерами, зажил новой жизнью, преподавая в американском колледже. Вся прозаическая часть книги — это «ученый» комментарий к поэме из 999 строк его соседа, почтенного Джона Шейда. Поэма же в свою очередь является элегией к почившей дочери поэта, но Кинбот убежден, что она посвящена ему и его побегу от преследователей.

Набокова мог вдохновить собственный опыт четырехтомного перевода пушкинского «Евгения Онегина» с примечаниями, над которым он трудился в течение нескольких лет. В комментарии к «Онегину» он несколько раз обращается к истории своей собственной семьи и утраченных поместий. Он, должно быть, обратил внимание, что его самоцельные научные примечания были остроумны и полны самоиронии.

Безумные «записки» Кинбота не просто не содержат комментарий к поэме Шейда, в них обрисовывается минибиография комментатора. Эта биография, реальная или безумная, — это портрет нераскаявшегося гомосексуалиста, чувственного, без зазрения совести и без устали ищущего любовных приключений. В 1950-е гомосексуальные мужчины изображались в литературе и кинематографе как одинокие призраки — печальными и бесцветными — или порой как злодеи (см. эссе Нормана Мейлера «Голубой злодей», 1954 г.). Набоков же, напротив, изображает Кинбота похотливым, наглым, вызывающе абсурдным.

Кинбот без конца вожделеет каких-нибудь красавцев и, будучи королем (Чарльзом Влюбленным Вторым), всегда их добивается, даже в уборной: «Трепет недавнего приключения уже сменяло возбуждение иного рода. Они заперли дверь. Вода бежала из забытого крана. Исполнившись мужества, они стенали, как голубки». Вероятно, одна из самых остроумных сцен — та, где участвует предполагаемый убийца, Градус, и юноша по имени Гордон. Поскольку это сцена, разыгрывающаяся в воображении Кинбота, он дает волю своей фантазии. Он «одевает» красавца Гордона в типичные «голубые» образы, один за другим. Сперва загорелый пятнадцатилетний юноша («окрашенный солнцем в нектариновые тона») предстает в «паховой повязке в леопардовых пятнах». Далее он «увит по чреслам черным плющом». Секунду спустя он «припал к трубочке родниковой воды» и вытер «мокрые руки о свои черные плавки». Потом он замечательно хлопает себя «по бокам в белых теннисных шортах», после чего этот образ сменяется «отброшенными» «тарзанскими трусиками». Набоков прихватил полный гардероб гомосексуального порно того времени.

Застряв в колледже небольшого американского городка, Кинбот сдает комнату «беспутному юнцу», которого далее называет «пьяным, несусветным, незабвенным». Позже появляются слухи, что Кинбот одержим «манией преследования», он обвиняет в распространении этих сплетен «некоторых молодых преподавателей, которых авансы были мною отвергнуты». (Не иначе). В одной из либеральных газет Земблы приводится название столицы «Ураноград». Король, будучи еще семнадцатилетним принцем, танцет на бал-маскарадах «с юными девами и девоподобными юношами». Принц закрутил «поверхностную гетеросексуальную интрижку, несколько даже освежающую после кое-каких предшествующих затей». Танцуя с хорошенькой девушкой по имени Флер — «хорошенькой, но все-таки не отвратной»: «ничто, ничто совершенно не вздрагивало в нем, когда она гладила его руку или беззвучно касалась чуть приоткрытыми губами его щеки», да и она «не огорчалась, когда он оставлял ее ради более мужественных утех». Американский медиум, вызвав дух его умершей матери, тщетно умоляет его «отречься от содомии». Когда он вернулся в свои покои, где «усеяв крашенный мраморный пол, в три и в четыре ряда лежали, приникнув к запертой двери, кто посапывая, кто скуля, его новые пажи, новые груды даровых мальчиков из Трота, Тосканы, Альбаноланда».

Когда «Советы» захватили его королевство, он отказывается отречься от власти и без угрызений совести смотрит в полевой бинокль на «гибких юношей, нырявших в бассейн сказочного спортивного клуба». Даже будучи узником, король «поддерживал связь с многочисленными приверженцами — с молодыми людьми благородных фамилий, с университетскими атлетами, игроками, паладинами Черной розы, с членами фехтовальных клубов и прочими светскими и рискованными людьми». О его юности мы узнаем, что «в те дни отроки высокородных фамилий облачались по праздникам (которых выпадает так много на долгие наши северные весны) в вязанные безрукавки, беленькие носочки при черных на пряжках туфлях, и в очень тесные очень короткие шорты, называемые hotingueny». В 12 принц Олег «в банном тумане» демонстрирует, что «мощная мужественность его спорила с девичьей красотой. То был настоящий фавненок». Впоследствии Кинботу и Олегу власти дозволяют «разделить общее ложе». Когда Олег вернулся, «В руке он держал тюльпан. Мягкие светлые локоны со времени последнего визита во Дворец были остригли, и принц подумал: Да, я знал, что он станет другим. Но стоило Олегу свести золотистые брови и наклониться…, как по шелковистому теплу заалевшего уха, по оживленным кивкам… принц понял, что никаких перемен в его милом соложнике не случилось». Даже когда Олег с Чарльзом сбегают из дворца, король смотрит на «его точеные ягодицы, обтянутые синей хлопковой тканью».

Есть множество указаний, что Кинбот (Король, Чарльз) страдает слабоумием или что сама «реальность» спорна. Абсурдный Кинбот, одержимый собственной королевской историей, фантастическим образом не догадывается о нежелании Джона Шейда тратить на него время и особенно о презрении жены Шейда, которого Кинбот в ответ ненавидит, когда не снисходит до нее. Кинбот — тонко прописанный гомосексуальный аутсайдер прошлого: распутного, эгоцентричного, одержимого аристократическими фантазиями, невосприимчивого к тонкостям окружающего его гетеросексуального мира. Он вызывал бы отвращение, если бы не столь трогательная серьезность и наивность. Его бесконечная «эрудиция» должна была особенно забавлять Набокова (особенно Набокова-энтомолога не могла не веселить его неспособность идентифицировать самых обыкновенных бабочек). Но Кинбот разделяет неприязнь Набокова к советским хамам и его узкие, но глубокие привязанности.

В эпоху публикации романа многих гомосексуальных мужчин озадачивал этот сатирический портрет, хотя сегодня он кажется идеально приемлемым. Гомосексуальные критики уже не стемятся к позитивным ролевым моделям. В Кинботе мы видим целый набор гомосексуальных образов той эпохи. «Барон» (фальшивый титул) Вильгельм фон Гледен и его постановочные фото сицилийских мальчиков с потрескавшимися пятками, крестьянским загаром, раздутыми от голода животами и лирами из папье-маше; прусская порнография и слабость английских джентльменов к доступным за некоторую плату солдатам; эстеты времен Оскара Уайльда (один тюльпан); гомосексуальный сын знаменитого короля-ловеласа (безумный Людвиг и его величественный король, любовник Беллы Отеро); теннисист Билл Тильден, прославившийся блестящей игрой в 1920-е гг. и попавший за педофилию в тюрьму; «наставники с маленькими секретами»; идиллические романтические истории с атлетами и пастушками в стиле А. Э. Хаусмана, «Шропширским парнем» которого Кинбот восхищается больше всего, за исключением «In Memoriam» Теннисона, желанные моряки — «грубая сила» (пьяные, гетеросексуальные мужланы) — все выведены здесь, в этом каталоге истории гомосексуальной страсти.

Набоков получал удовольствие исследователя-энтомолога, наблюдая эти гротескные особенности, но не мог не придать Кинботу, по крайней мере, в мечтах, немного гетеросексуальной нежности к его королеве Диве, живущей в изгнании на Ривьере. По настоянию Эдмунда Уилсона Набоков прочитал «Богоматерь цветов» Жана Жене, восхищался его языком, но был в недоумении, почему Жене пишет о всевозможных мужчинах. Даже женоненавистник Кинбот размышляет о Диве ночью: «Эта любовь напоминала нескончаемое заламывание рук, как будто душа брела вслепую по бесконечному лабиринту беспросветности и раскаяния. В каком-то смысле, то были любовные сны, ибо их пронизывала нежность, желание приникнуть лбом к ее лону и выплакать все свое безобразное прошлое. Ужасное сознание ее юности и беспомощности переполняло их. Они были чище, чем его жизнь. Тот плотский ореол, что присутствовал в них, исходил не от нее, но от тех, с кем он ее предавал, — от колючей челюсти Фрины, от Тимандры с этаким гиком под фартуком, — но даже эта сексуальная накипь мрела где-то поверх затонувшего сокровища и совсем ничего не значила. Он видел, как приходит к ней некий туманный родственник, такой уж далекий, что и лица нипочем не разглядеть. Она поспешно прятала что-то и дугою тянула руку для поцелуя. Он понимал, что она только сию минуту нашла предательский предмет, — наездницкий сапог у него в постели — с несомненностью обличавший его неверность. Бусинки пота выступали на бледном открытом лбу, — но ей приходилось выслушивать болтовню случайного гостя или направлять передвиженья рабочего, который то опуская, то задирая лицо, в обнимку с лестницей подвигался к высаженному окну. Можно было снести, — немилосердный и сильный сонливец мог снести, сознание ее горя и гордости, но никто не вынес бы вида машинальной улыбки, с которой она переходила от жуткой улики к подобающим вежливым банальностям. Она могла отменять иллюминацию или говорить о больничных койках со старшей сестрой, или просто заказывать завтрак на двоих в приморской пещере, — но сквозь будничную безыскусность беседы, сквозь игру обаятельных жестов, которой она всякий раз сопровождала определенные избитые фразы, он, стонущий во сне, различал замешательство ее души и сознавал, что на нее навалилась гнусная, незаслуженная, унизительная беда, и что только непременности этикета и стойкая доброта к безвинному собеседнику дают ей силы улыбаться…»

Возможно, это самое лиричное посвящение разочарованной женщине у Набокова, но соответствует ли он характеру Кинбота? Или это сам Набоков (изменявший своей жене Вере) выражает свое раскаяние за внебрачные связи? Или Набоков подсматривает под маской, очеловечивая своего персонажа, как он уже делал это с Гумбертом? Набоков знал, что большой роман не может всецело быть посвящен совершенно омерзительному персонажу, и Кинбот обладает целым набором компенсирующих качеств, включая трогательный нарциссизм, мощное либидо, яркое воображение и поэтическое чутье, несмотря на определенную тенденцию к китчу.

У Набокова был гомосексуальный брат Сергей, погибший от рук нацистов, и «дядя Рука», брат матери, оставивший ему большой дом с поместьем, которым он недолго владел до революции. Эти родственники, видимо, вызывали у него определенную неловкость: он считал, что гомосексуальность передается по наследству (в прошлом такое мнение было редкостью, сейчас оно повсеместно распространено), хотя более либертарной позицией было бы: будь самим собой вне зависимости от причин, которые к этому приводят, даже поиск «причин» был бы реакционизмом. Набоков обладал редкой способностью погружаться в воображении в сознание аутсайдеров. Аутсайдеры-параноики — особенно удачный предмет для романа, так как параноик организует любые бессвязные факты, случайные впечатления в мире вокруг одного центрального, сосредотачиваясь на одержимости. Кинбот видит себя монархом в изгнании, которому грозят убийцы, настоящие или воображаемые, и он хочет рассказать свою историю, пока его не убили. Если он осуществит свою задумку, он может оказаться и своим убийцей и жертвой, Шейдом, рассказывающим «историю Шейда» в соответствии с научными комментариями безумца. По мере развертывания сюжета мы узнаем, что убийцей Шейда может быть, на самом деле, сбежавший сумасшедший по имени Джек Грей. Разумеется, Кинбот считает, что жертвой должен был оказаться он, а «Джек Грей» — имя, которым воспользовался намеревавшийся убить короля Градус. К счастью для Кинбота и его галлюцинаций, Грей оканчивает жизнь самоубийством до того, как его могут допросить. (Отец Набокова, либеральный демократ, был по ошибке убит в Берлине в 1922 г. русским монархистом, спасая жизнь того, против кого был направлен удар).

Набоков любил играть с жизнью теней, можно сказать, «творческой автобиографией». Героем романа «Смотри на арлекинов!» является мрачный писатель-педофил, образ, обыгрывающий худшие подозрения относительно автора «Лолиты». Гумберт разъезжает по США, преподает в захолустном американском университете, как и сам Набоков. Стихотворение «Слава» (1932 г., английский перевод был опубликован в 1971 г.) повествует о невероятном возвращении героя, история которого напоминает набоковскую с другой стороны, в Россию, так же как в «Аде» (1969 г.) описывается параллельная вселенная, где Россия и Америка — части одной страны. Герман, герой «Отчаяния» (1934, 1965) представляет себя двойником другого человека, несмотря на отсутствие какого-либо сходства между ними. Сюжет этого романа также повествует об убийстве по ошибке. Набоков несколько раз возвращался к теме ложного двойника, пародии на «Двойника» презренного Достоевского, не говоря уже о его «Записках из подполья».

Даже примечания к «Бледному пламени» остроумны и полны китча. Нам рассказывается о закрытом отделе королевской картинной галереи, в которой «стояли статуи четырехсот Возлюбленных мальчиков-катамитов Игоря». В примечании, посвященном самому Кинботу, мы находим нарушающее логику упоминание его детства «в Кедрах и маленький удильщик, парнишка с медовым загаром, обнаженный, если не считать драных саржевых брюк с одной подвернутой штаниной…, пока не начались уроки или не испортилась погода». Неважно, что о юном удильщике ни разу до этого не упоминалось. Кинбот также говорит о ненависти «к людям, которые делают авансы, а после обманывают благородное и наивное сердце, разнося грязные сплетни о своей жертве и донимая ее жестокими розыгрышами». Марсель сбрасывается со счетов как «нервический, неприятный и не всегда правдоподобный центральный персонаж, всеми забалованный, в прустовом «A la Recherche du Temps Perdu»». Под «Одоном», актером, помогающим королю сбежать, в последнем примечании сообщается, что он «не должен жениться на распущенной толстогубой фильмовой актрисе». Наконец нам сообщается что «Уран Последний, император Земблы, годы правления 1798-1799; невероятно блестящий роскошный и жестокий монарх, под чьим свистящим бичом Зембла выгибалась, словно верхушка радуги; был однажды ночью убит группой стакнувшихся фаворитов его сестры».

Источник: inosmi.ru