Вероника Сушова-Cальминен: «Мы изображаем плохую Россию, которая виновата во всех беззакониях мира, и хороший Запад, который всем желает только самого лучшего»Россия и Запад
Откровенный разговор с историком и политологом Вероникой Сушовой-Сальминен (Veronika Sušová-Salminen) о современной России, Чешской Республике, ее нынешней жизни в Финляндии, о Турции и Европе в современном мире, переживающем идеологизацию и деполитизацию.
Kulturní noviny: Будучи политологом, вы занимаетесь путинской Россией, однако у вас есть и историческое образование, и вы интересуетесь историей России. Вы написали книгу под названием «Путин: неискаженный образ влиятельного человека и его страны». Если бы вам пришлось составлять рейтинг глав российского (и советского) государства, то рядом с кем бы вы поставили Владимира Путина?
Вероника Сушова-Cальминен: Это трудный вопрос, потому что, как правило, мы оцениваем исторических деятелей и глав государств с отдаленной перспективы, исходя из конечных результатов и последствий. В случае Владимира Путина это невозможно, потому что его «проект» все еще в действии. В книге для характеристики Владимира Путина и его политики я воспользовалась сравнением с хамелеоном, который в зависимости от самых разных потребностей и под разным давлением меняет свое политическое и идеологическое лицо. Так что отвечу в духе этой метафоры: президент и премьер Путин имеет или имел в последние 16 лет разные лица, которые напоминали разных российских правителей и руководителей, и даже был их продолжателем.
В чем-то он продолжал дело Петра Великого — в период, когда воспринимал Западную Европу как источник для российской модернизации, или Александра II, во времена правления которого произошла трансформация после отмены крепостного права. Дело этого царя Путин продолжал, когда пытался реформировать постсоветскую правовую систему России по западным образцам. Своим консервативным отношением к революции Путин похож на Николая I, а тем, что полагается на российский национализм и армию, — на Александра III. Однако сегодня злые языки говорят, что Путин все больше напоминает Брежнева с его «застоем» (стагнацией).
Важнейшие проблемы, с которыми столкнулся Путин, и которые очевидны прочитываются его шагах, я обобщу так: как взаимодействовать с Западом с позиции периферийной державы? Как сохранить единство и скрепить этнически, религиозно и культурно многообразное российское государство? Как эффективно управлять подобным многообразным обществом? Где золотая середина между переменами и традициями? Россия — это преимущественно Европа или Азия?
Я думаю, что аналогии всегда неточны, но то, что в новых условиях Владимир Путин искал решение некоторых застарелых российских проблем и использовал опыт своих предшественников, это факт.
— Вы живете в финской деревне, в стране, которая почти за сто лет независимости от России добилась особенного положения благодаря последовательному нейтралитету, который сохраняла даже во времена холодной войны, находясь между двумя политическими блоками, представляющими собой две разных модели политического устройства. Как сегодня обстоят дела с политикой финляндизации?
— Финляндизация была результатом определенного мироустройства после Второй мировой войны. Ранее я уже описывала эту политику как своеобразный набор адаптационных стратегий в отношениях с большим соседом. Финны действовали крайне реалистично и прагматично, исходя из имевшихся, крайне ограниченных, возможностей. Стоит признать, что финляндизация ограничивала политику Финляндии как небольшой страны, но одновременно подтверждала, что подобная позиция необязательно унизительна, и что из нее тоже можно извлечь пользу. От невыигрышной ситуации финны стремились получить максимум выгоды. Кстати, такой у них менталитет: в суровых природных условиях они стремятся обеспечить себе достойную жизнь, и минусы превратить в плюсы.
Сегодня эта, так скажем, «кекконенская» (Урхо Кекконен был долгое время президентом Финляндии в период финляндизации) традиция в политике по отношению к России ослабилась, уступив позиции финскому атлантизму. Вхождение в ЕС нарушило нейтралитет Финляндии, хотя пока страна еще остается вне военного альянса НАТО. Но, строго говоря, она уже не нейтральна. Финляндия активно заигрывает как с альянсом, так и с США, основываясь на билатеральных договоренностях, которые приближают ее к этим двум субъектам.
Мне кажется, что сегодня финны пытаются усидеть на двух стульях одновременно. С одной стороны, они продолжают сближение с НАТО из соображений безопасности и под давлением идеологии «евроатлантизма», а с другой стороны, финские политики понимают, что со вступлением в альянс, вопреки желанию России, возрастут риски для безопасности страны. Можно ли перечеркнуть «особенные», в смысле выгодности, отношения с Россией? Дилемма. И я не уверена, что подобную политику удастся проводить долго.
— Как финляндизацию оценивают простые финны?
— Что касается общественности Финляндии, то она чуть больше стала склоняться к членству в НАТО, прежде всего из-за украинского кризиса и последовательной «обработки» некоторыми финскими СМИ и политиками, которые, разумеется, воспользовались российской политикой на Украине как аргументом в пользу НАТО. Но все равно членство готово поддержать менее половины населения.
По моему собственному опыту, который не обязательно на сто процентов показателен, очень распространено крайне прагматичное отношение к России. Финны говорят: «Россия — наш сосед. Мы вряд ли ее поменяем и должны стараться с ней уживаться». Однако это совершенно не означает, что они будут услужливо склоняться перед Москвой, дрожа от страха. Когда я, например, спросила своего финского свекра, как он считает, правильно ли, что финский президент поехал на торжественное открытие Олимпиады в Сочи, тогда как большинство европейских руководителей акцию проигнорировало, свекор мне сказал: «Все правильно. Финляндию должны заботить собственные интересы».
Для полноты картины скажу, что отец свекра воевал в финско-советской войне, так называемой войне-продолжении, и был снайпером. И это наложило отпечаток на всю его оставшуюся жизнь. Из-за той войны свекор провел первые шесть лет своей жизни в приемной семье в Швеции по программе помощи. Таким образом семьи пытались спасти малышей от войны — отказывались от них. У людей достаточно причин ненавидеть Россию. Я уже не говорю о восточной области Карелии, которая стала российской территорией, и вообще о карельском вопросе. Несмотря на все это, в личных отношениях я редко сталкиваюсь с ненавистью.
— Как по-вашему, можно ли финляндизацию применять и в других странах, например в Чешской Республике?
— Я не думаю, что финляндизация вообще актуальна для Чехии, потому что у нас, как страны-члена ЕС и НАТО, во внешней политике есть четко определенная позиция и пространство для маневра. Кроме того, политика, подобная финляндизации, нуждается в ярких политиках «с хребтом», которые умеют мыслить стратегически и не боятся. Такие страны, как ЧР, ищут только защиты, но не проводят подлинной стратегической внешней политики в рамках отведенного этим небольшим странам пространства. О чем-то похожем на финляндизацию говорили в связи с Украиной, где эта политика в определенном смысле помогла бы. Однако современные украинские элиты отдают предпочтение полной зависимости от Запада. Финляндизация — это реальная политика, которую сегодня вытеснили идеологизация и разговоры о ценностях и принципах.
— Вот уже несколько лет на политической карте Чешской Республики происходят серьезные изменения. Сначала наших левых раскололо избрание президента Земана, затем — война на Украине, потом — миграционный кризис, а теперь — «Брексит», и, конечно, на очереди другие феномены. У меня такое ощущение, как будто граница в нашем обществе сегодня проходит, скорее, не между сторонниками правых и левых, а между «пражским кабачком» (неважно, какого политического толка), оторванным от жизни, и остальным населением, которое крепко стоит на земле. Как считаете вы, уроженка Праги, живущая в Финляндии? Кстати, нет ли в Финляндии подобной поляризации между столицей и «деревней»?
— Масштабная идеологизация политики приводит к поляризации. А идеологизация, в свою очередь, сопровождается нравоучениями, которые, по сути, парализуют политику, потому что деполитизируют ее. Сегодня как будто неприлично рассматривать политику как конфликт, а демократическую политику — как некий консенсус в том, как в подобном конфликте участвовать. Сегодня политику рассматривают иначе: главное уже не традиционное перераспределение ресурсов, а ценности добра и зла и некий высший принцип. К материальному же сегодня отношение как к чему-то низкому. Из-за этого нет реальных альтернатив — все партии и политики предлагают и проводят одну и ту же политику с незначительными отличиями. А неолиберализм продолжает, за завесой рассуждений о ценностях, перераспределять ресурсы, наделяя ими верхушку, тогда как большинству остается довольствоваться крупицами, но при этом люди ощущают, что оказались на «правильной стороне».
Обратите внимание на то, что само понятие «пражский кабачок» не имеет политического смысла. Это понятие эстетское и деполитизирующее. То же можно сказать о критике в адрес президента Земана, которая направлена, например, на его физические качества или на его черты так называемого мужлана — все это, по сути, эстетические претензии. Понятие деревни, которое вы использовали, уже не используется. У нас есть «кабачок», или «элиты», противостоящие «мужланам», или «плебсу», который в глазах некоторых уже не имеет качеств, годных для принятия демократических решений, поэтому народу уже якобы не следует доверять решения серьезных вопросов. Все это «пост-политика».
Это разделение я считаю результатом стерильности нынешней «пост-политики». Ваши слова, что деревня крепко стоит на земле, подразумевают только то, что эти люди отчаянно ищут способ выразить и вообще обозначить свои интересы и проблемы на политическом уровне. Существует проблема, суть которой в отсутствии политического представительства. Президент Земан стал «трибуном народа», который сознательно в социальном и культурном плане приближается к простому человеку, говорит на его языке и помогает «выпускать пар». Но этого недостаточно. От риторики мы должны вернуться обратно — к политике.
И, разумеется, стерильный неолиберальный консенсус, который претендует на универсальный статус либерального и демократического, использует все риторические средства для того, чтобы ничего не изменилось. Но главное не слова, а суть, которая уж точно не изменилась. Главное — справедливое и социальное перераспределение ресурсов в обществе, и именно это всегда было предметом политической борьбы.
Теперь к вашему второму вопросу. Настолько сильной поляризации, как у нас, между столицей и деревней в Финляндии я не вижу. Но я заметила, что там есть определенное соперничество между людьми с севера (где, например, живу я) и южанами, а также жителями Хельсинки. Но тут речь идет, скорее, о региональной гордости, нечто вроде: «Мы на севере не такие мягкотелые, как те, кто с юга, и, главное, из столицы». Но добавлю, что я живу очень близко к столице, и за 15 минут добираюсь в аэропорт, откуда через Хельсинки могу попасть в любую точку мира. Так что «деревня» существует, и в то же время ее нет.
— Такая же поляризация, о которой я говорю, похоже, охватывает мир в том, что касается путинской России. С одной стороны, на нее сваливается вина за все: от войны на Украине и в Сирии вплоть до предвыборных неудач Хиллари Клинтон, а с другой, для части левых путинская Россия превращается в икону, которая нас спасет от разрушительной евроатлантической политики войн, революций и растущей пропасти между слоем супербогатеев и остальной, беднеющей, частью населения. Что об этом думаете вы? Является ли путинская Россия «воинственным подстрекателем», или она, скорее, «миротворец» в конфликтах? И как сегодня в России обстоят дела с социальной и антиолигархической политикой?
— В этом вопросе поляризация — это результат идеологизации внешней политики. В случае путинской России мы изображаем плохую Россию, которая виновата во всех беззакониях мира, и хороший Запад, который всем желает только самого лучшего, и доказательство тому — его собственное процветание. Согласно этой версии, Россия действует только сама за себя, а Запад только из лучших побуждений отвечает на опасные шаги России. Это сказка, которая не имеет к реальности никакого отношения. Поверить в нее — значит фатально ошибиться. Таким странам, как Чехия или Финляндия, стоит помнить, что ни одной доброй державы не существует. Поведение стран обусловлены сложными взаимоотношениями, действиями и реакцией на них, а не односторонним монологом.
Россия ведет себя как держава в системе международных отношений, и эта система до сих пор базируется отнюдь не на демократических принципах. Главную роль в ней играет власть, будь то в форме военной силы, экономической власти или культурной гегемонии. Положение России заведомо имеет некоторые минусы. Так, ей противостоит стойкая традиция русофобии, которая заставляет относиться к любому российскому шагу с подозрением. Все российские внешнеполитические действия оцениваются, исходя не из анализа происходящего сегодня, а из аналогий с прошлым. Запад имеет большую культурную власть и может претендовать на универсальную правду.
Некоторые специалисты сегодня вам скажут, что в современной России уже нет олигархов в традиционном смысле слова. В России есть только группа миллиардеров, в разной степени связанных с государством. Но я позволю себе воспользоваться табуированным в Чехии понятием «политическая экономия» и скажу, что в путинской России она по-прежнему основана на принципе олигархии. Путин не уничтожил олигархов как класс, а только ограничил им пространство. А статистика, которую можно найти и в моей книге, говорит о том, что при Путине миллиардеры увеличили свои состояния в несколько раз.
Социальная сфера была важным стабилизационным аспектом после урагана перестройки и трансформации, причем экономическая политика России при Путине была в некоторых моментах неолиберальной, о чем часто забывают. Например, недавно в обращении к парламенту Владимир Путин заявил о том, что здравоохранению может помочь большая степень приватизации и конкуренция. Российское государство перераспределяло доходы от продажи нефти и газа, почти не ориентируясь на то, какие инвестиции российскому обществу были действительно нужны, и, главное, оно не смогло ничего сделать с практически полной зависимостью российского бюджета от доходов с продажи энергоносителей. Сейчас, когда приходится экономить, Россия ощутимо сокращает именно социальные расходы.
— Что касается Финляндии, в социальной сфере дела в ней значительно лучше. Например, мои коллеги рассказывают, что финские библиотеки обязаны закупать все книги, которые публикуются на территории Финляндии. В каких еще важных сферах финская политика более социальна, чем чешская? И находится ли финское (и вообще скандинавское) социальное государство, скорее, на подъеме, или оно идет на спад?
— Преимущество Финляндии в том, что это страна с системной преемственностью и давно выстраиваемым социальным государством. Его распад предотвращала местная политическая культура и менталитет, поэтому в последние десятилетия неолиберализации оно было своеобразным якорем для общества и политики.
Но вообще финская модель социального государства идет на спад, потому что финская экономика в последние почти восемь лет стагнирует. Нынешнее правительство центристов и правых ищет пути для роста и берет пример с современной немецкой модели, то есть проводит политику внутренней девальвации зарплат и бонусов служащих под рассуждения о том, что финская «дорогая работа» неконкурентоспособна.
Планы по введению базового дохода также стоит рассматривать в контексте и в связи с тем, что современная система социальной помощи довольно разветвленная и ориентирована на разные жизненные ситуации. Базовый доход обеспечит гражданам одну сумму и переложит ответственность на них. А центристско-правое правительство фактически хочет тем самым добиться сокращения государственных расходов, то есть стремится к экономии. Если подытожить, то иногда, слушая идеи финского правительства, мне кажется, что я в Чехии.
Источник:
